84 года со дня рождения Валентина Григорьевича Распутина

Валерий Хайрюзов

Последняя осень

В нашу жизнь люди приходят по-разному. Бывает, приходят, посидят, как в автобусе, и выходят на очередной остановке. Валентин Распутин пришел в мою жизнь с прочтением его рассказа «Рудольфио». Чистый, светлый, добрый рассказ о любви молоденькой девчушки к взрослому, женатому человеку как бы осветил заснеженные улочки Иркутска и заставил по-иному взглянуть на отношения между людьми. Конечно же я читал «Лолиту» Владимира Набокова, но здесь, в рассказе Распутина, не было даже и намека на греховную связь, которую воспел знаменитый на весь мир его предшественник.

А потом были наши поездки в мою деревню Добролёт, долгие, за полночь, разговоры, а после вновь хождения по иркутским улицам. Он говорил, что Антон Павлович Чехов утверждал, что, написав рассказ, следует вычёркивать его начало и конец. «Тут мы, беллетристы, больше всего врём... И кстати, как можно короче надо писать. .... Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять – и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал. Почти про всех умерших писателей говорят, что они радовались чужому успеху, что они были чужды самолюбия».

“Ещё никогда и никому не прощалось, если в своем деле он вырывался вперед. Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других ты - выскочка и больше всех его ненавидит тот, кто идет следом», - признавался Валентин Распутин в «Уроках французского». Я припоминал, что и самому Распутину не могли простить даже кружку молока, деньги для которой он выигрывал в дворовую послевоенную игру на деньги — так называемую «чику». А уж про литературу и говорить не приходится...

Перед развалом страны, в восьмидесятых, Распутин написал две повести: «Прощание с Матёрой» и следом «Пожар». В центре повествования была всё та же ангарская деревня и те впечатления, которые подпитывали писателя всю жизнь. Тему жителей города он затронул разве что в своём последнем большом произведении «Дочь Ивана, мать Ивана». Как сказала мне однажды учительница литературы: «Прочтёшь такое и тошно станет от нашей безысходности и человеческой злобы».

Следом Астафьев выдал «Печальный детектив» и «Людочку». Пригвоздил брежневскую эпоху, как определил один из критиков новые творения Виктора Петровича. Позже мы поймём, что это уже были подступы к «Проклятым и убитыми». Когда в стране начался слом, Астафьев переобулся на ходу, ему, уже привыкшему быть во главе стола, хотелось продолжения банкета, почестей и наград. Что он и сделал, подписав «расстрельное» письмо сорока двух писателей в открытой печати в 1993-м. Распутин не стал подлаживаться под Ельцина и упавшую России на голову жуликоватую власть. Он оказался крепче и честнее, хотя и ему было что терять.

В те роковые для России годы он, как и диссидент Александр Зиновьев, мог сказать: «мы целились в коммунизм, а стреляли в Россию».

Спите, братцы, спите,

Всё вернётся вновь,

Всё в природе нашей повторится.

И слова и пули,

И любовь и кровь,

Времени не будет помириться…

Сегодня, оглядываясь на те дни, когда свою жизнь можно было планировать на годы вперёд, я думаю, что те поэтические строчки Булата Окуджавы оказались пророческими. Так и произошло между Распутиным и Астафьевым. Уже после смерти Виктора Петровича (Распутин после поездки по мёртвой и всё ещё живой Ангаре с Валентином Курбатовым, Геннадием Сапроновым и режиссёром Сергеем Мирошниченко) заехали в Овсянку, постояли на могиле у своего старшего товарища. Вот уж действительно времени не нашлось, чтобы помириться при жизни…

Валентин Распутин и свалившийся на голову красноярцев Виктор Петрович Астафьев могли позволить себе многое. Тогдашняя переродившаяся и забывшая, что она должна защищать интересы народа коммунистическая власть, подыгрывала им, ублажала, позволяла говорить то, за что другим, тем, кто помельче, попросту отрывала головы. И они, не совсем понимая, а иногда и понимая, пользовались этим. Использовали это и другие, поскольку знали, что их оценки при принятии решений зачастую становились решающими.

Подмечено, что радеющие за народ писатели, добившись признания, славы и авторитета, не прочь использовать её, или как, стало модно говорить ныне, конвертировать в рубли. Об этой обычно умалчиваемой теме мы не раз говорили с Олегом, Валентином Распутиным. Как-то раз, после такого разговора Распутин, помолчав немного, произнёс: «Человеческую природу не обманешь». И, улыбнувшись, добавил: «Иисус спросил толпу, желающую разорвать грешницу, сказав им: тот, кто без греха, первым брось в неё камень. И толпа разошлась… Есть резон спросить, а кто там судьи. И чего они хотят?»

***

Когда мы учились ещё в иркутском университете мы частенько говорили с моим другом Олегом Пащенкок и о Викторе Петровиче Астафьеве и конечно же о Валентине Григорьевиче Распутине.

В начале тёплого октября 1989 года большая группа писателей, которая присылала составителю Пащенко рукописи для общей книги «Молю прощения», приехала в Красноярск. Конечно же все ехали, чтобы встретиться и поговорить с Астафьевым. Олег договорился с Раисой Гостевой, возглавлявшей отдел культуры города, гостям дали большой автобус, и вместе покатили в Овсянку на речку Ману, по дороге заехав в Академгородок, и забрали с собой Астафьева. Попутно заехали на кладбище, где была в августе 1987 года похоронена дочь Астафьева Ирина, тело которой привезли тогда Виктор Петрович и Олег из Вологды. Положили цветы. Постояли у огромной, литой из металла оградки. Светило солнышко, воздух был прозрачен и по-осеннему свеж, уже наполовину с берёз опал жёлтый лист и сухо мялся под ногами, как бы подсказывая, что всё на земле тленно и временно. Пока Астафьев собирал с могилы лист, мы тихо пошептались, предположив, что Виктор Петрович предусмотрительно отгородил землю и для себя.

Затем заехали в дом, где летом Виктор Петрович уединялся для работы. Но и там задержались недолго, сорвали несколько уже подмороженных ранеток, походили по двору, так и не попив чаю вновь покатили дальше прямиком к Анатолию Буйлову. Астафьеву больше нравилось быть званым гостем, чем гостеприимным хозяином. Буйлов строил прямо на берегу Маны огромную теплицу, а рядом со своими малолетними сыновьями рыл котлован под подвал. Когда я подошёл к краю и заглянул вниз, то в голове мелькнуло, что Толя решил вручную одной совковой лопатой выкопать такой же котлован, в которых на якутской земле добывали алмазы. Я уже знал, что он спроектировал подвал для хранения сельхозпродукции, которую он собирался получать со своего огромного огорода и теплицы, и, по его прикидкам, запасов в нём должно было хватить на всю красноярскую писательскую организацию. Землю Толя кидал снизу на один уступ, с него на другой, и лишь только после этого выбрасывал лопатой на поверхность. Каторжный труд. А далее его малолетние сыновья на маленьких тачках развозили землю по огороду. Толя сказал, что у них нормированный рабочий день и вечером он выдаёт каждому заработанные рубли.

– Мы пишем повести и рассказики, а вот у Буйлова эпический замах, везде и во всём! – поражённый открывшейся стройкой сказал я Пащенко. – Уже выдал «Большое кочевье», «Тигроловы», теперь пишет «Дебри». А возможно напишет ещё «Котлован» о крепком русском хозяине, который накормит всю Россию...

Нам показалось, что Буйлов не ожидал, что к нему на дачу нагрянет столько гостей. В ту пору мобильных телефонов ещё не было и предупредить о приезде было невозможно. Сопровождавшая писателей Гостева прихватила с собой торт. Но пока собирались, пока заезжали за Виктором Петровичем, затем на кладбище, прошло немало времени. И так как в планы Виктора Петровича не входило кормить такую ораву, то решили попить чаю у Буйлова и ехать обратно. Тем временем вся писательская братия охая и ахая разбрелась по участку смотреть грядки, заготовленные доски, брёвна, кирпич, затем расселась вокруг Виктора Петровича, который начал кормить гостей своими таёжными байками. Буйлов, поднявшись из котлована, усадил свою жену Дарью чистить картошку, а сам вытащил из-под грубо сколоченного рабочего топчана мешок с гречкой, растопил печь и принялся варить кашу по-таёжному.

Каша поспела быстро, Буйлов достал из-под того же топчана ящик с тушёнкой, несколько бутылок спирта, начал разводить его, а мы дружно принялись вскрывать банки с тушёнкой, женщины расставили тарелки, кружки и разложили возле каждой ложки. Места за грубо сколоченном длинным столом хватило всем – как говорится, в тесноте, но не в обиде. Вскоре после первого тоста, который был предоставлен Виктору Петровичу, все, в том числе и женщины, хватили спирту за гостеприимных хозяев, за сибиряков, за Виктора Петровича. Как говорят, война войной, а есть-то хочется. Позже все сказали, что вкуснее таёжной каши у матёрого Буйлова никто и никогда не ел.

Было уже темно, гости с песнями расселись в автобусе, и я вдруг, глянув в окно, увидел, как Буйлов построил у заплота всю свою семью; они дружно начали махать ладошками, прощаясь с гостями. Но гостям было уже не до них: все были сыты, пьяны и, как говорится, мыслями уже были в дороге. Виктор Петрович вспомнил Колю Рубцова и запел:

Потонула во мгле отдалённая пристань.

По канаве помчался… Эх – осенний поток!

Вот так с песнями через час мы были уже в Красноярске.

Приезжая в Иркутск, Толя показывал и мне чертежи теплицы, бани и огромного дома, которые он собирался построить на берегу Маны. С его слов я знал, что он построил в дальневосточной тайге уже не одно зимовье и верил, что Буйлов способен и на этот подвиг. Но оказалось, и не стоит этого делать. Позже произошло непредвиденное: под тяжестью выпавшего снега обвалилась стеклянная крыша гигантской теплицы. При расчётах перекрытия не хватило у Буйлова грамотёшки. Затем начались семейные неурядицы, после развала страны честные и правдивые писатели стали не нужны власти, ручеёк гонораров усох, оставалось одно – идти по миру с протянутой рукой. Приехавший в Красноярский край генерал Лебедь выделил Толе трёхкомнатную квартиру в Дивногорске, и на этом дверка захлопнулась. Пащенко чем мог пытался помогать Буйлову: давал деньги, возил к нему известных людей. Но нельзя пережить за человека его нескладную жизнь… Растерянный Буйлов, заблудившись в бытовых и жизненных дебрях, ушел от Дарьи, от собственных детей и уже с новой, молодой, но пьющей женщиной уехал в Тайшет, чтобы усыновлять и высиживать, как таежная кукушка чужих, и, как выяснилось чуть позже, это было его последнее кочевье…

В последний день нашего пребывания в Красноярске нас посадили на теплоход, и мы поплыли по Енисею. Толпились на палубе, все старались сфотографироваться рядом с Виктором Петровичем, многие не отходили от него, совали свои книги. Олег, с театрально повязанным на шее длинным красным шарфом, был в окружении молодых, красивых и талантливых женщин. Виктор Петрович по-отечески, одним глазом хитровато поглядывал в его сторону, мне тогда показалось, что и самому Астафьеву нравился весёлый, праздничный галдёж и находиться, как он любил говорить здесь на верхней палубе, посреди России. Мы плыли на одном корабле, но ещё не знали, что каждый из нас плывёт в свою сторону…

Незадолго до своего ухода Валентин Григорьевич Распутин, уже потеряв Светлану Ивановну, одиноко сидящий на стуле в принадлежащей его сыну иркутской квартире, кивнув в сторону комнаты, за которой слышался смех молодой невестки, с горечью скажет:

– Жениться надо один раз. Всё остальное от лукавого! Я удивленно глянул на него, мне показалось, что он сказал даже не себе и не мне, а кому-то невидимому, сказал и сам себе не поверил… Сказал, точно хотел остановить самого себя, отгородиться от своего холодного одиночества, от того чего уже нет и не будет…

«Я б хотел забыться и заснуть», - говорил Валентин Григорьевич - Но как тут заснешь или отгородишься от мира? Телефон звонит, просят прийти, поприсутствовать, сказать слово… Звонят уже не человеку, приглашают фамилию, чтобы поднять повыше планку предполагаемого мероприятия. Собственно, то, к чему он сознательно шел долгое время. И что в итоге? Казенные радости, даже не радости, а повинность - иди сиди, слушай, когда и сидеть невмочь, слушать чужое, пустое и ненужное, когда не только сознание, но и сердце уже не откликается - молчит точно его нет вовсе - немое, готовое к неизбежному. Вообще-то литература эта как птичка, ловишь её, кажется вот она у тебя в руках, схватил крепко и придушил, а если чуть-чуть приопустил, выпорхнет, только её и видели».

Я понимал, что в эту позднюю минуту ему хотелось бы немножечко тепла, участия, душевного ни к чему не обязывающего разговора - то, что раньше могла дать жена. Но она уже смотрела на него с той недосягаемой высоты, а он сидит посреди комнаты на стуле один на один с тишиной и самим собой. На что решиться, где и в каком месте найти приют?

Затем он поднялся, пригласил меня на кухню, заварил, как он обычно умел делать, крепкий душистый чай и мы молча, изредка перебрасываясь словами, как это уже бывало не раз, попили чаю и я, обняв его, пошел в холодную тёмную иркутскую осень, напоследок услышав короткий, как выстрел, сухой металлический щелчок входной двери...

Фото из семейного архива В.Н. Хайрюзова